заняться: его опыты, новые знания, новые языки, новые книги, поиски новых возможностей, вживание и выживание, в конце концов. Религия интересовала его исключительно с утилитарной стороны как возможность использовать, применить то рациональное, что он мог в ней найти для своих целей.
Так кто же он? Из дальнего уголка памяти, куда не заглядывал давным-давно, но где ничего не пропадало, а хранилось, аккуратно разложенное по полочкам, он извлёк яркие, словно случившиеся недавно, картинки детства: разрозненные, не связанные между собой, но не статичные, словно перелистываешь старый, в выцветшем лиловом бархате семейный альбом, а сборник коротких фильмов-зарисовок, когда каждая пожелтевшая фотография оживает и проигрывает маленькую сценку, которая втягивает, захватывает и вдруг внезапно обрывается, предоставляя зрителю самому вспомнить или додумать, что случилось после.
Вот Саксония, маленькое скученное гетто, трое братьев и столько же сестёр, летняя жара, запахи кухни, перебиваемые запахами гнили с улицы, удушливый смрад тесного жилья. Хедер, где он засиживается до ночи и целыми кусками наизусть заучивает Тору. Руки матери, зажигающей субботние свечи, хала на столе, радость праздника и следом оглушительный удар тяжёлого сапога в сонную дверь. А ну-ка, все! Живо собираться — и вон! Вон из нашего города, пока целы! Прочь, прочь с этой страницы, скорее перелистнём её. А вот милый и чистенький городок в Вестфалии. Тоже, конечно, гетто — ну а куда же без него — для их же блага. Их же надо защищать от народного гнева, который, если случится неурожай или ещё какие возникнут проблемы, себе выход ищет. Так что, как солнце садится, будьте любезны, господа иудеи, за ворота и под замок. Сохраннее будете. И нам дышать легче, и вы, если понадобитесь, под рукой. Ему почти тринадцать — скоро бар-мицва, скоро он станет мужчиной. Но снова колотят в дверь — и опять в дорогу. И спасибо Всевышнему, если все живы. Сколько ни листай альбом, этот грохот, в клочья разрывающий затаившуюся в тщетной надежде ночную тишину, жирной запятой стоит в конце каждой страницы. А вот и Амстердам — важная передышка. Там он пять лет пробыл учеником, а после и помощником у замечательного часового мастера, каббалиста и тайного алхимика. Там, в крошечной мастерской и спрятанной за ней лабораторией, и проявилась неуёмная жажда новых знаний, то бешеное упорство, с которым он будет стремиться к цели, и там же мудрым, гонимым всю свою долгую жизнь стариком воспитано в юноше умение скрывать это, не выделяться, стать невидимкой.
Ну и, наконец, Регенсбург. Ворота открылись, стало легче дышать, не исчез, но ослабел вековой страх, распрямились сгорбленные спины… и всё это опять оказалось ненадолго. Избавившись от Наполеона, немецкие правители быстро отменят навязанные им указы о даровании евреям гражданских прав, и всё вернётся на круги своя. Всего лишь несколько спокойных, наполненных надеждами и планами на безоблачное будущее лет, и вновь застучат в дверь тяжёлые сапоги, вновь будут сгонять в очередное гетто, но всё это уже без Еноха — его уже там не будет. Он отделит свою судьбу от судьбы не только своего народа, а и от любой человеческой общности — теперь он сам по себе. «Несть ни эллина, ни иудея»… Ну да… тогда он и есть лучшее подтверждение идеям этого иудейского сектанта. Впервые за все эти годы он подумал о том, что с тех пор, с момента первого переселения в новое тело, он не вспоминал, кто он, не вспоминал о своём прошлом и о своём происхождении. И только вот сейчас этот дурак Макс, породистый ариец с ветвистым генеалогическим деревом, увешанным чистокровными предками, ведущими свой род от варваров, разрушивших когда-то римскую цивилизацию, напомнил ему об этом. Предки эти, в мехах и парче, в камзолах, обшитых золотыми галунами, в шляпах с перьями и в рыцарских шлемах, гордо и грозно взирали с огромных потемневших портретов в золочёных рамах, которыми были обвешаны стены замка. Они презрительно ухмылялись, бряцали оружием и сердито хмурились, глядя на своих бестолковых потомков, на запустение и разорение фамильного гнезда. Некоторых из них Енох знал лично, помнил их жестокость и алчность, пренебрежительное отношение ко всем, кого считали ниже себя по происхождению, ко всем, в ком текла иная кровь. Все они давно сгнили в фамильном склепе, а их немногочисленные потомки, уже многократно разбавившие свою «благородную» кровь, не помнят их имён и сообразят, о ком речь, лишь прочтя табличку под запылённым парадным портретом. Они сгнили, а он, Енох, здесь! И намерен задержаться на этом свете как можно дольше.
Рассказ об экспериментах, ради информации о которых он и послал Макса, и рискнул сам приехать в опасный и ненавистный ему город, Енох услышал от недавно перебравшегося на Запад ленинградского диссидента, случайно встреченного в гостях у общих знакомых. Слухи о том, что сверхсекретные институты в СССР под присмотром КГБ занимались поисками самых необычных путей продления жизни верховных правителей страны, циркулировали и раньше и всегда казались Еноху слишком уж фантастичными. После развала империи, в суматохе торопливого присвоения всего, что было ранее государственным, а ныне временно бесхозным, многое, считавшееся когда-то секретным, стало общедоступным и, как оказалось, интересным лишь многочисленным бульварным газеткам. Енох отслеживал эту информацию скорее по привычке собирать всё имеющее отношение к его работе, но всерьёз к ней не относился вплоть до встречи с Леонидом — так звали разговорчивого нового знакомого. Тот, как выяснилось, тоже интересовался этой темой, но скорее как занимательным курьёзом, и под вино из графского подвала с удовольствием выложил Еноху всё, что знал, в том числе и о давнем случае на одном из ленинградских заводов, где непосредственным участником странных событий был его близкий приятель, — случае, крайне заинтересовавшем Еноха, уж слишком похоже это было на то, чем занимался он сам. Имени приятеля Леонид, по въевшейся привычке к конспирации, не называл, и то, что одним из важных действующих лиц той давней истории оказался тот самый банщик Матвей, доставивший в своё время Еноху столько проблем, а тем более внезапное появление этого малоприятного персонажа возле офиса Мазина явилось для Еноха полнейшей неожиданностью. Он и вправду забыл о том злополучном гороскопе, вновь сводившем линии их судеб. И, как оказалось, напрасно. Да и Корнея, этого кагэбэшника, ставшего крупным бандитом, он тоже недооценил — думал, недорого продадут ему никому сейчас не интересную информацию о давних опытах. Как бы не так. Корней вцепился в него мёртвой хваткой и вёл дело хоть и честно, но очень жёстко. От денег он, посмеявшись, отказался и поначалу тянул время, выжимая, выуживая из Еноха что-то более серьёзное, что-то гораздо более ценное, что, как чувствовал Корней своим ментовским чутьём, у того должно быть… пока не выжал из него рассказ о камере «Далет». Справки о ней Корней навёл легко: истории о чудо-лекаре, фотографирующем пациентов, по бандитским кругам Питера ходили, но раньше Корней над ними только посмеивался, списывая всё на дремучее невежество своих собратьев по ремеслу. После рассказа и объяснения Еноха задумался и решил, что дело стоящее — всё равно он ничем не рискует. Камеру испытают на ком-нибудь постороннем, и если всё пройдёт удачно, то он примет её как плату за информацию. А вот идея поисков бессмертия, которой (не вдаваясь, конечно, в подробности) Енох объяснял свой интерес к материалам опытов, Корнея, к удивлению Еноха, не заинтересовала. Поразмыслив, Енох понял, что в стране, где никогда не ценили ни свою, ни чужую жизнь, добравшись до высоких чинов в КГБ, а теперь занимаясь опасным бандитским бизнесом — бизнесом, в котором конкуренты или бывшие друзья, с которыми не успел расправиться, могут так же расправиться с ним, — Корней верил в силу, охрану и бронежилеты, а не в чудеса, в какую бы форму они ни облекались. Он жил насыщенной жизнью тут и сейчас, и сама идея смены тела, а значит, и добытого с таким трудом высокого статуса его совершенно не привлекала.
Пока всё шло по плану, но сегодняшнее появление Матвея, вроде ничем Еноху не угрожающее, всё же зажгло какой-то тревожный маячок, и тот всё крутился и мигал где-то в глубине, в подсознании, не давая
